Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов - Анна Юрьевна Сергеева-Клятис

В начале 1920-х годов в Доме Искусств Ходасевичу довелось пережить необыкновенный творческий взлет, который длился почти два года. В это же время его настигла большая и серьезная любовь, придавшая его жизни новый смысл. Вероятно, одно с другим были как-то связаны.

О своей внешности он мог бы сказать примерно так, как говорил о себе Пушкин, «хорош никогда не был». Не был, конечно, он особенно привлекателен и в это время, отмеченное нищетой, безбытностью, болезнями, холодом и голодом. Но совершенно несомненно, что Ходасевич был очень интересен. Переселившись в Дом Искусств, он сразу включился в его насыщенную культурную жизнь. О степени этой насыщенности можно судить по собственным афишам ДИСКа. Например, только в марте 1921 года в нем состоялись: доклад Е. Замятина «Герберт Уэллс», вечер «ОПОЯЗ» с докладами Е. Д. Поливанова, Ю. Н. Тынянова и В. Б. Шкловского, вечер «Цеха поэтов» с выступлениями Н. С. Гумилева, О. Э. Мандельштама, B. Ф. Ходасевича и др., лекция К. С. Петрова-Водкина «Наука видеть» и т. д. В ДИСКе проводились постоянные выставки, концерты, организованные музыкальной секцией, заседания Вольфилы, ОПОЯЗа, вечера организованного Горьким издательства «Всемирная литература». Казалось бы, культурная жизнь била ключом, и жить при самом ее источнике было легко и приятно. Получалось это, однако, по-разному.

С сохранившейся отчасти роскошью интерьеров Елисеевского дворца контрастировала нарочитая бедность писательского быта. Вечная нехватка дров — этот лейтмотив пореволюционного времени, нетопленые комнаты, отсутствие самых необходимых предметов обихода, постоянный и уже привычный голод, непрерывные болезни, отсутствие элементарных лекарств, тесное соседство в перенаселенном общежитии, странная, трудная, фантастичная жизнь. Она становилась предметом описаний, входила в романы, отражалась в поэзии. В романе с говорящим названием «Сумасшедший корабль» Ольга Форш писала: «...лет десять назад всем густо вселенным в комнаты, тупики, коридоры, бывшие ванны и уборные казалось, что дом этот вовсе не дом, а откуда-то возникший и куда-то несущийся корабль. Комнат было много, и комнаты тоже казались безумными. Они были нарезаны по той не обоснованной здравым смыслом системе, по которой дети из тонко раскатанного теста, почерневшего в их руках, нарезают печенья — квадратом, прямоугольником, перекошенным ромбом... а не то схватят крышку от гуталина и выдавят ею совершеннейший круг»[331].

В своей знаменитой «Балладе» Ходасевич упоминает странную форму комнаты, которая досталась ему в Доме Искусств:

Сижу, освещаемый сверху,

Я в комнате круглой моей.

Смотрю в штукатурное небо

На солнце в шестнадцать свечей.

Кругом — освещенные тоже,

И стулья, и стол, и кровать.

Сижу — и в смущеньи не знаю,

Куда бы мне руки девать.

Морозные белые пальмы

На стеклах беззвучно цветут.

Часы с металлическим шумом

В жилетном кармане идут.

О, косная, нищая скудость

Безвыходной жизни моей!

Кому мне поведать, как жалко

Себя и всех этих вещей?

В. Б. Шкловский в романе «Сентиментальное путешествие» искусно воссоздал атмосферу этого гигантского общежития: «Жил в конце длинного коридора. Его зовут Пястовским тупиком, потому что в конце он упирается в дверь поэта Пяста. <...> Другое название коридора — “Зимний обезьянник”. На обезьянник он похож: все двери темные, трубы, от печурок над головой, вообще похоже. И железная лестница вверх. Потом — елисеевская кухня. Вся в синих с белым изразцах, плита посередине. Чисто в кухне, но тараканов много. Маленький свиненок ходит по кафельному полу, тихо похрюкивая. Питался он одними тараканами, но не раздобрел, и его продали»[332].

Подробное и жутковатое описание писательского быта Дома Искусств содержится и в мемуарной прозе Ходасевича. Его мы не станем воспроизводить — найти эти фрагменты совсем несложно.

В этом фантасмагоричном мире летом 1921 года впервые появилась совсем юная начинающая поэтесса Нина Николаевна Берберова. Ее близкий друг той поры, сын К. И. Чуковского Николай, вспоминал: «В конце 1920 года у меня появилась приятельница, девочка моих лет, Нина Берберова. Она незадолго перед тем переехала с папой и мамой из Ростова в Петроград и, так как писала стихи, стала посещать семинар Гумилева. <...> Держалась она несколько особняком и ни с кем не дружила, кроме меня. Отец ее был ростовский армянин, а мать русская, и это смешение кровей дало прекрасные результаты. Нина была рослая, сильная, здоровая девушка с громким веселым голосом, с открытым лицом, с широко расставленными серыми глазами. По самой середке ее верхних зубов была маленькая расщелинка, очень ее красившая. Она, подобно мне, писала множество стихов и знала наизусть всех любимых поэтов»[333].

Нина вошла в Дом Искусств как ученица Гумилева, была приглашена им в студию «Звучащая раковина», собиравшуюся по понедельникам. Гумилев сразу проявил внимание к молодой, очень привлекательной, очевидно талантливой девушке, начал за ней ухаживать. Ухаживания эти остались, однако, без ответа — Берберова сторонилась Гумилева, боялась его напора, хотя очевидно интересовалась им и его совершенно особенным стилем. Неизвестно, чем бы кончились эти ухаживания, если бы 3 августа 1921 года Гумилев не был арестован, а в конце августа расстрелян. Гибель Гумилева, как за две недели до этого похороны Блока произвели на Берберову, как и на многих ее современников, впечатление катастрофы. Стоя со своей подругой Идой Наппельбаум перед стенгазетой с сообщением о расстреле участников Таганцевского заговора, Берберова немела от предчувствия будущего, которое уже просматривалось через безразличный газетный шрифт: «Там, в этих строчках, была вписана и наша судьба. Ида потеряет мужа в сталинском терроре, я никогда не вернусь назад. Там было все это напечатано, но мы не умели этого прочесть»[334].

Берберова в это время училась в Зубовском институте, где читали лекции самые блестящие филологи той эпохи: Б. М. Эйхенбаум, Б. В. Томашевский, С. И. Бернштейн. Все они полуголодные, причудливо одетые, мерзнущие в нетопленых аудиториях. Такими же были и студенты, тем не менее жадно внимавшие профессорам. В этом мучительном учебном процессе была для всех неизъяснимая прелесть, победа вечных ценностей над временными, прекрасного искусства над повседневностью. Ars longa, vita brevis[335]! Помимо ежедневной учебы, которая, в основном, занимала вторую половину дня, Берберова успевала посещать заседания студий и кружков, посвященных литературе, вернее, поэзии: «Иду пешком с Кирочной на Галерную, и обратно тоже пешком, вечерами, уже темными, сумрачными и холодными. Перелицованное ватное пальто, зеленая шапка “мономаховского” фасона, валенки, сшитые на заказ у вдовы какого-то бывшего министра, из куска бобрика (кажется, когда-то у кого-то лежавшего в будуаре), на медных пуговицах, споротых с чьего-то мундира. По понедельникам теперь собирается студия Корнея Ивановича Чуковского, по четвергам — студия М. Л. Лозинского, читающего в Доме Искусств технику стихотворного перевода. У меня нет больше собственной комнаты, у нас только одна печурка, а если бы и была вторая, то все равно нет дров, чтобы ее топить. Я переехала в комнату родителей: две их кровати, мой диван, стол с вечной кашей на нем, картофель, который мы едим со шкуркой, тяжелая пайка черного грубого хлеба. Тут же гудит примус, на котором кипятятся кухонные полотенца и тряпки, которые никогда не просыхают. На веревке сушится белье, рваное и всегда серое; лежат в углу (бывшей глинковской гостиной) до потолка сложенные дрова, которые удалось достать и которые с каждым днем тают. Через всю комнату идет из печки труба и уходит в каминную отдушину. Из нее иногда капает черная вонючая жижа в раскрытый том Баратынского, в перловый суп или мне на нос»[336].

В густонаселенной, но все же более благоустроенной квартире М. С. Наппельбаума, известного петербургского фотографа, автора многочисленных снимков, знакомых каждому, кто интересуется русской культурой, по понедельникам, в память о Гумилеве, была задумана и устроена еще одна студия. Квартира располагалась на углу Невского и Литейного, на седьмом, чердачном этаже большого доходного дома. Одна